Версия для печати

Узница оккупации

Опубликовано Четверг, 11 апреля 2019

Во всем мире 11 апреля отмечается Международный день освобождения узников фашистских концлагерей. Жестокие пытки и издевательства над людьми в их застенках, осели черным пеплом на страницах истории человечества.

Накануне столь важной для всей нашей страны даты журналист «Невского истока» встретился с шлиссельбурженкой, нашей с вами землячкой – Екатериной Федоровной Юрышевой. Скоро она отметит свое 87-летие, но в том далеком 1941 году ей было всего 9 лет. В интервью Екатерина Федоровна рассказывает, как вместе со своей семьей она попала в один из финских концентрационных лагерей на окраине Петрозаводска.

В 1941 году Финляндия выступила против СССР. Половина Карелии, включая Петрозаводск, была оккупирована финскими войсками, союзными нацистской Германии.

В Петрозаводске и на прилегающих территориях действовало 10 концентрационных лагерей, через которые прошло около 30 тысяч человек. В их застенках содержались семьи, выселенные из Заонежского и Кондопожского районов, Подпорожья Ленинградской области, поселка Вознесенье, а также жители Петрозаводска, не успевшие эвакуироваться.

 

Екатерина Федоровна, расскажите, как все началось, как Вы попали в лагерь?

– Я жила со своей семьей в деревне Ежесельга, возле поселка Вознесенье на берегу Онежского озера. Когда началась война, мы не могли никуда эвакуироваться. А многие не хотели покидать дома. И даже тем жителям, которые пытались покинуть поселок на барже, пришлось вернуться из-за обстрелов.

А однажды ночью пришли финны.  Они сказали, что нас здесь не оставят, поскольку близость аэродрома к поселку опасна бомбардировками. Пообещали, что после того, как все закончится, мы вернемся обратно в свои дома. Так вознесенцев распределили по разным лагерям.

Осенью 1941 года меня, сестру, маму и трех моих братьев, младшему из которых было 3 годика, вывезли из поселка на открытых грузовых машинах на мешках с мукой и зерном. Помню, наш пес Валет долго бежал за машиной и лаял, мы плакали. А нашу корову Ночку забрали еще в поселке.

Стоял ноябрь, и единственное, что нас спасло от лютого холода в той дороге, – это несколько слоев одежды. Ведь с собой разрешили брать не больше 15 килограммов на человека, поэтому, мама одела нас, как капусту. Остальное брали продуктами. Но по прибытии в лагерь всю еду отобрали. Забрали даже последние 2 килограмма манной крупы, несмотря на мольбы матери, которая была на девятом месяце беременности.

 

Что происходило в лагере, когда Вы приехали?

– Привезли нас в лагерь №3, на окраине Петрозаводска. Территория лагеря была обнесена колючей проволокой, по углам – вышки, на них – патрульные с автоматами. Было очень страшно.

Сразу по приезду случилась беда – мы поняли, что в дороге потерялась мама. Нас тогда только загнали в комендатуру, в длинный коридор без окон. Вещи наши были свалены на полу, а мы в слезах метались и кричали, что мамы нет. И только на следующее утро староста нам сказал: «Мама ваша жива. Скоро вам привезут сестренку». В дороге маму растрясло, и начались схватки. Тот же староста, уже позднее, помог нам разыскать бабушку с дедом, и перевести их к нам из другого лагеря.

В конце ноября мама родила девочку, Анну. После родов маму стали гонять на целый день на работу. В том диком голоде, в котором мы жили, маминого молока не хватало, а потом оно вовсе закончилось. Мама заболела цингой, зрение ухудшилось, у нее начали выпадать зубы. Вскоре без материнского молока девочка умерла.

Хоронили всех умерших в общих траншеях за лагерем. Тела складывали штабелями и не зарывали могилу до тех пор, пока она не заполнялась доверху. Хоронить Аню разрешили только маме, мне и деду. Остальные дети работали, потому что считались уже взрослыми. Гробик, сколоченный из досок, везла на санках мама. Сзади шли мы с дедом, а за нами – конвоир с автоматом. Помню, конвоир тогда ударил деда прикладом по спине, потому что он отказался отойти от гроба на обочину. Дедушка замахнулся на него палкой в ответ. Поэтому девочку хоронила мама одна, а нас отправили обратно в лагерь. Когда она вернулась в барак, сказала: «Слава Богу, Аннушку наверх положили, и ее маленький гробик не раздавят большие, и что траншеи почти заполнены, а значит, скоро зароют».

 

Где Вы жили, в каких условиях, чем питались?

– Барак, в который нас поместили по приезду, представлял собой комнату без окон, похожую на длинный вагон поезда. В нем было холодно, печки не было. Потом перевели в другой – уже с окном и печкой, – в котором кроме нас жила еще одна семья. Света в бараках не было, мы жгли лучину. Дед мой был столяр, он где-то насобирал досок и сколотил из них топчан, на котором мы все вместе спали вповалку – и дети, и взрослые. А потом мой старший брат, Паша, – ему было 11 лет, – откуда-то притащил железную кровать.

Голодали в то время мы сильно. Мама работала в овощехранилище с раннего утра и до поздней ночи. Иногда у нее получалось принести под одеждой для нас картошку. Еще нас спасало то, что маме удалось обменять золото на хлеб. Ведь из продуктов давали в основном галеты, селедку и рыбу, которая ужасно пахла. Из-за плохой еды, мой брат Саша, ему тогда было 5 лет, сильно заболел, опух весь с ног до головы. Потом его отвезли в больницу. Мы думали, что не выживет. Но он выкарабкался.

Уже потом, гораздо позже, каждой семье отмерили по грядке, дали семена. После работы мы с мамой и дедушкой вскапывали огород. Следили за ним маленькие дети и старики. Подростки тогда работали за пределами лагеря; правда, получали они за это дополнительный паек. И когда урожай вырос, а был он очень хороший, финны обнесли наш огород проволочным забором, собрали все выращенные овощи и увезли, пока мы стояли в слезах и смотрели им вслед. Примерно тогда же умер дед – упал в бане и ударился головой. Бабушка уже не вставала, все время лежала на нарах.

 

А как жили вы – дети?

– Дети в лагере работали с 11 лет. Моя старшая сестра, Татьяна, – тогда ей было 13, – работала на заводе вместе с другими женщинами – грузила на машины металлолом, подносила детали. Брат Пашенька складывал кирпичи, убирал двор возле комендатуры, а летом полол и поливал грядки за пределами лагеря.

Дети, занимались заготовкой дров, ездили на лесную биржу, где бревна лежали штабелями. Выбирали самые тонкие, пилили их и везли на саночках в лагерь под конвоем. Под тем же конвоем ходили и за водой – по часам утром и вечером. Иногда удавалось сбежать от надсмотрщиков, чтобы пробраться в город или побродить по берегу реки. Хотелось хоть немного почувствовать вкус свободы. Но потом снова возвращались за колючую проволоку.

Чтобы не умереть с голоду, приходилось в поисках хоть какой-то еды проникать в город разными путями. Иногда пролезали через проволоку, делали подкопы.

Но, дети есть дети, поэтому мы и песни пели, и в лапту играли самодельным мячом из тряпок, и в классики прыгали. Пели песню «Мы на бочке сидим, а под бочкой – мышка. Скоро красные придут, белофиннам – крышка!» и прятались. За эти песни нам, конечно, доставалось.

А однажды мы узнали, что недалеко от лагеря есть ликеро-водочный завод, за забором которого валяются старые ягодные жмыхи. Валялись они там еще с довоенных времен.  И, конечно же, мы с другими ребятами пробрались на территорию, чтобы их собрать. Один из конвоиров нас заметил, позволил собрать жмых, но на обратном пути поймал и отвел всех в комендатуру.

Привели нас в помещение, в котором уже сидели мужчины и женщины, обвиненные в нарушении лагерного режима. Ни стульев, ни лавочек в комнате не было, и все сидели вдоль стен. Вот так всю ночь я голодная просидела на цементном полу. И все равно брат Паша пробрался ко мне через проходную, прополз как-то через проволоку, чтобы в окно передать хлеб. А утром людей стали выводить по одному, чтобы пороть плетьми. Крики стояли ужасные. Дети плакали от страха. Меня не пороли, но финский надсмотрщик так замахивался хлыстом и бил им об пол, что я кричала не своим голосом.

И все равно, несмотря на страх наказания, я потом много раз делала подкопы и убегала из лагеря, чтобы, вырвавшись на волю, сделать глоток свободы и снова вернуться в ад.

В последний год жизни в лагерь пришли изменения – провели электричество, стали подвозить дрова, в колонке появилась вода. Даже кормить нас стали лучше. А потом мы узнали, что это Красный Крест начал помогать.

 

Как Вас освободили из плена?

– Однажды, в июне 1943 года нам сказали не выходить из бараков, в окна не выглядывать – мол, будут стрелять, и территория вокруг лагеря заминирована. Мы поняли, что это правда, когда девочка из нашего барака погибла, подорвавшись на мине. Взрослые боялись, что мы ослушаемся и выйдем, но мы сидели и не высовывались. Еды почти не было, и спасло нас только то, что продукты тогда выдали на неделю.

Слышались раскаты взрывов. Было очень страшно. А утром, когда все стихло, мы проснулись и вышли на улицу. Не поверили своим глазам. Пристань пылала огнем. Люди вокруг кричали, плакали и радовались. Над бараком развевался красный флаг, а у причала стояли катера наших освободителей. Мы все бежали по горящему пирсу им навстречу.

 

Как у Вас получилось вернуться в родной поселок?

– В лагере мы находились почти 3 года – с ноября 1941 по июнь 1943.

Несмотря на то, что нас освободили, из Петрозаводска мы выехали только в конце августа, ведь денег на дорогу домой у нас не было. Чтобы заработать на обратный билет на пароход, мы с братом Пашей собирали в лесу ягоды, а потом продавали их возле проходной и около нашего барака. Продавали нашим солдатам, жителям, которые возвращались в свои дома. Народу тогда было много, ведь все бежали через наш лагерь.

Сразу после освобождения нам пришло письмо от папы. Во время войны он был в народном ополчении. То, что он жив, мы узнали еще в Петрозаводске. Как позже выяснилось, отец получил серьезное ранение ноги и спины, и все это время лежал в госпитале в Челябинске. А потом его комиссовали в Марийскую АССР, в Звенигород. После госпиталя он нас искал. Он ведь думал, что нас тоже эвакуировали в Звенигород, куда перевозили всех наших из Вознесенья. И все-таки он нас нашел.

Когда мы вернулись обратно в Вознесенье, поняли, что весь поселок разбомбили, дом наш сгорел.

Осталась только баня, но ее отобрали, потому что в нее ходил мыться весь поселок. Поэтому выделили нам другой дом, точнее – половину, в котором финские оккупанты держали конюшню. Дом тот был грязный, а пол – ноздрястый и занозливый, весь в навозе. Но мы все вычистили, подлатали, где могли, привели окна в порядок. Брат мой Пашенька, все чинил, мастерил, сделал сам стол.

Мама тогда работала в колхозе, но денег не было. Папа все еще был в госпитале, и то, что он присылал, хватало только, чтобы выкупить продукты по маминым карточкам. Наши детские карточки были в школе, и на них выдавали обеды, но денег, чтобы их выкупать, у нас не было. Вот тут-то мы голодали еще хуже. Мы с Пашей ходили по траншеям – собирали патроны, даже разряжали мины. Он стрелял куропаток, а я ощипывала. Так мы и выжили, пока папа нас не забрал.

 

Как Вы оказались в Шлиссельбурге, и как сложилась ваша жизнь здесь?

– В 1945 году за нами приехал папа. Его направили на Судоремонтный завод в Шлиссельбург. Уже здесь нам выделили землю на улице Пролетарской, дали материал для постройки дома. Вот так мы здесь и оказались.

После войны, я окончила школу, выучилась на кондитера. Дважды выходила замуж, родила дочь. Потом у меня еще два брата появилось. Много всего было потом – и хорошего, и не очень. Работала и секретарем, и делопроизводителем в исполкоме. Работала на почте и в Доме культуры.

Сейчас у меня уже двое правнуков. Семья у нас большая, и мы все друг друга поддерживаем.

 

Марина ГЕРМАН

Фото автора и Галины Санько

 

 

Снимок военного корреспондента Галины Санько, сделанный ею сразу после освобождения Петрозаводска в июне 1944 года, где у колючей проволоки стоит группа детей, а на столбе прикреплён щит с надписью: «Вход и разговор через проволоку запрещен под угрозой расстрела». Снимок стал широко известен, послужил символом узников концлагерей, был представлен на Нюрнбергском процессе над военными преступниками как доказательство. Екатерина – первая справа в верхнем ряду, в черном берете.

 

Галерея изображений