Воспользовавшись тем, что из лагеря была отправлена партия узников в сопровождении большого количества местной охраны, по сигналу лагерного колокола тысячи людей бросились на конвой Бухенвальда, отобрали оружие и захватили власть. Через два дня к лагерю подошли войска союзников.
С 1937 года Германия готовилась к активным захватническим военным действиям, и лагерям предназначалось выполнить свою страшную задачу. Еще в 1933 году был построен первый концлагерь Дахау, далее их количество только росло. Первыми заключенными концлагерей стали жители Германии – немецкие антифашисты, а также граждане, преследовавшиеся по расовым, религиозным, социальным и другим мотивам.
Всего на территории Германии и оккупированных фашистами стран действовало более 14 тысяч концентрационных лагерей, их филиалов, тюрем и гетто. В свою очередь на территории Карелии финнами было создано не менее 14 концлагерей для советских граждан – как мирных, так и военнопленных. Отдельной страницей этой жуткой истории является нахождение в концлагерях детей, которые наравне со взрослыми подвергались истязаниям и уничтожению.
За Великую Отечественную войну через немецкие лагеря прошло более 18 миллионов человек, более половины остались там навсегда. Средняя продолжительность жизни узника лагеря составляла около года.
Система концлагерей была уничтожена после разгрома фашизма и осуждена в приговоре Международного военного трибунала в Нюрнберге как преступление против человечности, а память об этих преступлениях должна остаться в веках.
Шлиссельбург столкнулся с ужасами фашистской оккупации с первых месяцев войны, население города расстреливали, пытали, жители умирали от голода и бомбежек. Из Шлиссельбурга было вывезено более 5000 взрослых и детей, которые оказались в лагерях по всей Европе – в Вырице, концлагерях Австрии и Германии, странах Прибалтики и Финляндии. И везде их ждало одно – голод, унижения, тяжелый труд.
В архиве «Невского истока» сохранились воспоминания людей, побывавших в немецких и финских концлагерях, которые лучше всяких исторических фактов говорят о том, что пришлось пережить узникам.
О.В. Рожкова:
«До войны мы жили в Пскове. В семье четверо детей. Старшей сестре только исполнилось 13 лет. Через латвийский порт Лимбажи нас перевезли в польский город Гданьск, где мы прошли санобработку. После этого нас отправили в немецкие лагеря возле Мюнхена, Фрайбурга и Шабутгарта. Лагеря располагались рядом с железной дорогой и были обнесены густой колючей проволокой. Когда взрослых уводили на работу, мы, маленькие делали подкоп под колючей проволокой и убегали на помойки – искать что можно съесть. Взрослые на груди носили знак «ОСТ» (определение, принятое в Третьем рейхе для обозначения людей, вывезенных из Восточной Европы с целью использования в качестве бесплатной или низкооплачиваемой рабочей силы). Ночами их часто поднимали и уводили куда-то с собаками. Обратно они не возвращались. А один раз детей и взрослых разделили и повели в газовую камеру. Но в этот момент началась сильная бомбежка, и немцам стало не до нас. Так мы спаслись. Освободили нас весной войска союзников. Как мы добирались домой – не помню, мама об этом тоже не вспоминала».
А.И. Рослов:
«Мне не было восьми лет, когда началась война. Отец ушел на фронт в первые дни. Мать осталась одна с четырьмя детьми. Немцы приближались к Шлиссельбургу. По Новоладожскому каналу шли баржи с эвакуированными из Ленинграда. Самолеты бомбили баржи, и по каналу часто плавали трупы. Тогда я понял, что такое война. Мама решила, что нужно срочно бежать из города, но в двенадцати километрах от Шлиссельбурга нас остановили немцы и заставили вернуться. Весной 1942 года фашисты отправили нас сначала во Мгу, а потом в Вырицу. Детей отделили от взрослых, видеться не разрешали. В лагере свирепствовал тиф: заболела и умерла моя младшая сестра Лена. Заразился и я. Врач – Николай Андреевич всячески скрывал диагнозы заболевших детей, поскольку существовала угроза полного уничтожения лагеря. Когда началось немецкое отступление, оставшихся в живых узников отправили сначала в Эстонию, затем в Германию – в Лейпцигский лагерь. Мы были освобождены весной 1945 года союзниками, осенью вернулись в Шлиссельбург. Так прошло мое детство…»
Е.Ф. Юрышева:
«Я жила со своей семьей в деревне Ежесельга, возле поселка Вознесенье на берегу Онежского озера. Когда началась война, мы не могли никуда эвакуироваться. А многие не хотели покидать дома. И даже тем жителям, которые пытались покинуть поселок на барже, пришлось вернуться из-за обстрелов.
А однажды ночью пришли финны.
Осенью 1941 года меня, сестру, маму и трех моих братьев, младшему из которых было 3 годика, вывезли из поселка на открытых грузовых машинах на мешках с мукой и зерном. Помню, наш пес Валет долго бежал за машиной и лаял, мы плакали. А нашу корову Ночку забрали еще в поселке.
Стоял ноябрь, и единственное, что нас спасло от лютого холода в той дороге, – это несколько слоев одежды. Ведь с собой разрешили брать не больше 15 килограммов на человека, поэтому, мама одела нас, как капусту. Остальное брали продуктами. Но по прибытии в лагерь всю еду отобрали. Забрали даже последние 2 килограмма манной крупы, несмотря на мольбы матери, которая была на девятом месяце беременности.
Привезли нас в лагерь №3, на окраине Петрозаводска. Территория лагеря была обнесена колючей проволокой, по углам – вышки, на них – патрульные с автоматами. Было очень страшно.
Сразу по приезду случилась беда – мы поняли, что в дороге потерялась мама. Нас тогда только загнали в комендатуру, в длинный коридор без окон. Вещи наши были свалены на полу, а мы в слезах метались и кричали, что мамы нет. И только на следующее утро староста нам сказал: «Мама ваша жива. Скоро вам привезут сестренку». В дороге маму растрясло, и начались схватки. Тот же староста, уже позднее, помог нам разыскать бабушку с дедом, и перевести их к нам из другого лагеря.
В конце ноября мама родила девочку, Анну. После родов маму стали гонять на целый день на работу. В том диком голоде, в котором мы жили, маминого молока не хватало, а потом оно вовсе закончилось. Мама заболела цингой, зрение ухудшилось, у нее начали выпадать зубы. Вскоре без материнского молока девочка умерла.
Хоронили всех умерших в общих траншеях за лагерем. Тела складывали штабелями и не зарывали могилу до тех пор, пока она не заполнялась доверху. Хоронить Аню разрешили только маме, мне и деду. Остальные дети работали, потому что считались уже взрослыми. Гробик, сколоченный из досок, везла на санках мама. Сзади шли мы с дедом, а за нами – конвоир с автоматом. Помню, конвоир тогда ударил деда прикладом по спине, потому что он отказался отойти от гроба на обочину. Дедушка замахнулся на него палкой в ответ. Поэтому девочку хоронила мама одна, а нас отправили обратно в лагерь. Когда она вернулась в барак, сказала: «Слава Богу, Аннушку наверх положили, и ее маленький гробик не раздавят большие, и что траншеи почти заполнены, а значит, скоро зароют».
Голодали мы сильно. Мама работала в овощехранилище с раннего утра и до поздней ночи. Иногда у нее получалось принести под одеждой для нас картошку. Еще нас спасало то, что маме удалось обменять золото на хлеб. Ведь из продуктов давали в основном галеты, селедку и рыбу, которая ужасно пахла. Из-за плохой еды, мой брат Саша, ему тогда было 5 лет, сильно заболел, опух весь с ног до головы. Потом его отвезли в больницу. Мы думали, что не выживет. Но он выкарабкался.
Уже потом, гораздо позже, каждой семье отмерили по грядке, дали семена. После работы мы с мамой и дедушкой вскапывали огород. Следили за ним маленькие дети и старики. Подростки тогда работали за пределами лагеря; правда, получали они за это дополнительный паек. И когда урожай вырос, а был он очень хороший, финны обнесли наш огород проволочным забором, собрали все выращенные овощи и увезли, пока мы стояли в слезах и смотрели им вслед. Примерно тогда же умер дед – упал в бане и ударился головой. Бабушка уже не вставала, все время лежала на нарах.
Дети в лагере работали с 11 лет. Моя старшая сестра, Татьяна, – тогда ей было 13, – работала на заводе вместе с другими женщинами – грузила на машины металлолом, подносила детали. Брат Пашенька складывал кирпичи, убирал двор возле комендатуры, а летом полол и поливал грядки за пределами лагеря.
Дети, занимались заготовкой дров, ездили на лесную биржу, где бревна лежали штабелями. Выбирали самые тонкие, пилили их и везли на саночках в лагерь под конвоем. Под тем же конвоем ходили и за водой – по часам утром и вечером. Иногда удавалось сбежать от надсмотрщиков, чтобы пробраться в город или побродить по берегу реки. Хотелось хоть немного почувствовать вкус свободы. Но потом снова возвращались за колючую проволоку.
Дети есть дети, поэтому мы и песни пели, и в лапту играли самодельным мячом из тряпок, и в классики прыгали. Пели песню «Мы на бочке сидим, а под бочкой – мышка. Скоро красные придут, белофиннам – крышка!» и прятались. За эти песни нам, конечно, доставалось.
А однажды мы узнали, что недалеко от лагеря есть ликероводочный завод, за забором которого валяются старые ягодные жмыхи. Валялись они там еще с довоенных времен. И, конечно же, мы с другими ребятами пробрались на территорию, чтобы их собрать. Один из конвоиров нас заметил, позволил собрать жмых, но на обратном пути поймал и отвел всех в комендатуру.
Привели нас в помещение, в котором уже сидели мужчины и женщины, обвиненные в нарушении лагерного режима. Ни стульев, ни лавочек в комнате не было, и все сидели вдоль стен. Вот так всю ночь я голодная просидела на цементном полу. И все равно брат Паша пробрался ко мне через проходную, прополз как-то через проволоку, чтобы в окно передать хлеб. А утром людей стали выводить по одному, чтобы пороть плетьми. Крики стояли ужасные. Дети плакали от страха. Меня не пороли, но финский надсмотрщик так замахивался хлыстом и бил им об пол, что я кричала не своим голосом.
Однажды, в июне 1943 года нам сказали не выходить из бараков, в окна не выглядывать – мол, будут стрелять, и территория вокруг лагеря заминирована. Мы поняли, что это правда, когда девочка из нашего барака погибла, подорвавшись на мине. Взрослые боялись, что мы ослушаемся и выйдем, но мы сидели и не высовывались. Еды почти не было, и спасло нас только то, что продукты тогда выдали на неделю.
Слышались раскаты взрывов. Было очень страшно. А утром, когда все стихло, мы проснулись и вышли на улицу. Не поверили своим глазам. Пристань пылала огнем. Люди вокруг кричали, плакали и радовались. Над бараком развевался красный флаг, а у причала стояли катера наших освободителей. Мы все бежали по горящему пирсу им навстречу».
СПРАВКА:
Снимок военного корреспондента Галины Санько, сделанный ею сразу после освобождения Петрозаводска в июне 1944 года, где у колючей проволоки стоит группа детей, а на столбе прикреплён щит с надписью: «Вход и разговор через проволоку запрещен под угрозой расстрела». Снимок стал широко известен, послужил символом узников концлагерей, был представлен на Нюрнбергском процессе над военными преступниками как доказательство. Екатерина Юрышева – первая справа в верхнем ряду, в черном берете.
Татьяна ПАВЛОВА,
Марина ГЕРМАН
Фото Галины Санько